Любовница Иуды. Роман - А. Гайсин

Заметим, что Александру Гайсину удалось побывать на кладбище, и он рассказал следующее. Полупьяные рабочие быстро раскопали свежую могилу и вытащили при помощи веревок большой красивый гроб. Когда же подняли крышку, все в ужасе разбежались: из гроба восстал слегка посиневший старик Зозуля, известный в городе бомж, и очумело заморгал похмельными глазами. В изножье у него лежала пустая бутылка из-под «Полынной водки». Зозуля, запинаясь, поведал собравшимся, что водку честно заработал в продмаге, помогая сгружать всенародный товар. Уединившись на кладбище, своём любимом месте отдыха, выпил спиртное в приятном одиночестве, недалеко от небрежно раскопанной (будто взорванной изнутри, как он выразился) могильной ямы, на дне которой обнаружил открытый гроб. Наклонившись над могилой в порыве любопытства, он потерял равновесие и ухнул прямо в зияющую деревянную пасть. Вылезти наверх Зозуля, разумеется, сам не смог и решил соснуть в уютной домовине, а чтобы не было холодно, накрылся сверху тяжелой крышкой. На рассвете директор кладбища по фамилии Мясоед, обходя свои невеселые владения, наткнулся на нечто странное: на дне разъятой могилы темнел гроб, обшитый бархатно-алой материей, а в изголовье могильной ямы стоял новенький металлический памятник с круглой фотографией цветущего молодого человека по фамилии Кувшинников. Будучи человеком неверующим, Мясоед, тем не менее, сильно испугался, бросился в контору и лишь там немного отдышался. Наверняка, подумал он, тут орудовала шайка грабителей – уже третий случай за квартал. Но в следственные органы сообщать ничего не стал, в силу стойкого убеждения, что деловому человеку лучше не иметь с ними никаких дел, особенно касавшихся мёртвых. Поэтому, даже не убедившись, что в гробу именно тот мертвец, который числился по документам, он приказал перепуганному сторожу опять засыпать могилу и хоть этим компенсировать свой огрех. Так что, если бы не эксгумация, несчастный Зозуля никогда бы не опохмелился, а Мясоед по-прежнему бы директорствовал и брал взятки за лучшее место под землей. (Спустя несколько дней появилась наша разгромная статья об этом.)

Огонек народной молвы потихоньку разгорался: утром на заправочной станции Джигурда уже слышал, как один шофер-перегонщик излагал другому свою версию событий – будто местные сектанты откопали ночью своего покойного руководителя, воскресили его, использовав колдовские приемы, а на его место закопали живого бомжа в качестве необходимой жертвы Иегове. Теперь, рассказал шофер, воскресший пресвитер обладает, дескать, чудодейственной силой – может убивать и лечить одним взглядом на расстоянии. По другой народной версии, кладбищенские грабители вскрыли могилу, привлеченные слухами о золотой челюсти покойника, а тот, когда они стали проверять его зубы железными щипцами, взял да и закричал от боли, выйдя из летаргического сна; грабители в панике разбежались, но один старичок упал от страха в яму, и разбуженный сектант на радостях похоронил его вместо себя по закону Иеговы: зуб за зуб…

Все версии сходились в одном: наконец-то на острове произошло какое-то достойное событие, настоящее чудо, расцветившее серые будни, – и это, мол, тоже не к добру, того и гляди случится неурожай или эпидемия заморского гриппа. Со своей стороны губернатор Тотэмоса отвергал саму возможность пустых чудес, не связанных с благоденствием острова, и приказал, во что бы то ни стало, разыскать беглого покойника, уже якобы натворившего немало скверных дел.

– Так что, собирайтесь. Терять из-за вас работу я не намерен. Но прежде приведите себя в порядок, – заключил Джигурда.

Когда Иуда, приняв душ, освободился от щетины при помощи электробритвы и переоделся в светло-голубой костюм Вениамина, в синюю льняную рубашку, пропитанную запахом земляничного мыла, надел в азарте салатовый с легкой искрой галстук и замшевые туфли, а затем немного припудрил опухшее лицо – перед удивленным следователем предстал эффектный, можно сказать, киногеничный мужчина, готовый на подвиг, на труд и на любовь.

Не успели они перейти мощеной битым кирпичом дорожкой через узкий дворик к выходу на улицу, как их окружила толпа пожилых людей, мужчин и женщин. Все они разом упали на колени перед Иудой и старались дотронуться до его костюма. Джигурда проворно отскочил в сторону, хотя никто и не собирался касаться его одежд. В душу Иуды скользнул тысячелетней памяти холодок – ему даже показалось, что от него тоже исходит некая живительная сила, особенно после прикосновения жадных женских рук. Стремясь предупредить их просьбы, о содержании которых нетрудно было догадаться, он жестом древнеримского воина выбросил руку вперед в направлении зеленых верхушек тополей и зычно крикнул:

– Я послан к вам, островитяне, с последним предостережением: покайтесь, кто ещё в грехе, ибо скоро будет поздно! Очищайтесь в молитвах от скверны вашей жизни, от бесов суетного мира. Будьте как дети в своих помыслах. Ибо кара Господня близка!..

Говоря так, Иуда прекрасно осознавал, что бесполезно призывает этих людей уподобиться детям и покаяться: без настоящей веры, никто в пыли валяться не станет. К нему пришли за исцелением от телесных недугов – люди во все века одинаковы. Но как им помочь? Впервые он пожалел, что отказался от того запаса особых сил, который полагался ему по статусу задания. Одна из старушек, сморщенная, как печеная тыква, целуя его туфли, тоненько запричитала:

– С воскресением вас, Вениамин Михайлович, пастырь вы наш родной! Чудо свершилось, и мы тому счастливые свидетели. Мы денно и нощно молились за вас перед Господом, и он услышал наши молитвы. Теперь и вы внемлите слезам своих верных овец: обратите на наши немощи великую силу вашей небесной благодати, чтобы и нам не страдать без вины…

– Замучил меня сахарный диабет, батюшка. На одних уколах живу… – подхватила другая женщина, похожая в своём тусклом платочке на бледный картофельный росток.

– А у меня, родимый, рука сохнет, и желудок болями изводит, будто червь какой там сидит… – пожаловалась ещё одна бабушка, и всхлипы её перешли в тягучий вой.

– Слушайте меня внимательно, братья и сестры! – властно оборвал их всех Иуда и машинально поправил галстук. – От грехов я не избавляю. Только один Господь это может. А болезни – суть грехи ваши или родителей ваших, со времен Адама-отступника. Такую ответственность я на себя не беру, не уполномочен. Тем более, мучиться всем нам осталось недолго. Но вот что я могу, благочестивые: кто имеет за душой Христа, тот спасется. Я тоже этого хочу и об этом молю. Кто верит в Него, с тем да сбудется. А кто сомневается – не взыщите: что посеяли, то и пожнете! – Иуда вскинул кверху руки с растопыренными пальцами и повернул их ладонями к страждущим, словно из ладоней исходили два луча. Взгляд его остекленел. Голос набрал нужные отстраненность и высоту. – Глядите в мои глаза и старайтесь узреть в них другие очи. Это не мои, это Его очи пронизывают вас насквозь, как некогда меня, и внушают вам: не бойтесь внешних болезней, а бойтесь внутренних, ибо внешней смерти нет. И я тому свидетель. Имеющий уши да услышит и исцелится! Аминь. Ступайте с Богом и верьте.

Мы подбежали к нему с блокнотами и фотоаппаратом, но следователь Джигурда резко отстранил нас и подтолкнул Иуду к стоявшей неподалеку патрульной машине. Последующий разговор наших героев подсказало нам богатое воображение:

– То, чего я так боялся, произошло, – невесело вздохнул Иуда, оттягивая жесткий воротник рубашки.

– Вы сами-то хоть верите в то, что говорили? – угрюмо спросил Джигурда.

– Самое трудное было – не рассмеяться. Но вот откуда слова эти взялись, не пойму. Словно кто-то вкладывал их в мой бедный ум. Скоро меня разоблачат, и тюрьма будет лучшим выходом.

– Пожалуй, что так, – с улыбкой согласился следователь.

Вербовка

И вновь замелькала перед глазами ажурная металлическая изгородь, замельтешили гипсовые амуры интерьеров, расползлись змеи ковровых дорожек по крутым лестницам и коридорам. Защекотало в носу от сухого запаха ночной пустыни, исходившего от пальмы в кадке и от сладковато-возбуждающего благовония источаемого дорогой кожей диванов и кресел… Несколько минут пришлось ждать у дверей губернаторского люкса, где Ферапонтов принимал решения по самым щекотливым делам.

Наконец он самолично открыл двери: лицо было распаренное, как от банного жара, с ещё не остывшими после блуда глазами. На груди губернатора под расстегнутой сиреневой рубашкой курчавилась до самого горла седоватая шерстка – на ней поблескивали капельки пота. Взгляд благодушно лоснился, но доверять этому благодушию было нельзя. Ферапонтов грузно плюхнулся в кресло возле столика с батареей мерцающих бутылок и богатой снедью и насмешливо холодно воскликнул: